Межгосударство. Том 1 - Сергей Изуверов

Николай Гоголь читал из себя самого. В слушателях Михаил Семёнович Щепкин (уместно заметить, уроженец Солькурской), потому Юсуп Маркович и держался его во всём этом высоколитературном, как понятно (продолжая перечислять слушателей) Юсуп Маркович Иессеев, полковник в отставке, ныне ведатель некоторых литературных, Жуковский Василий Андреевич, у коего в доме всё и, поэт, критик и переводчик, Крылов Иван Андреевич баснописец и библиотекарь, Юсуп Маркович уважал в людях, и Михаил Николаевич Загоскин, сочинитель исторических романов и директор театров, так же молодой англичанин ни слова не понимающий по, но непременно желавший присутствовать на чтениях. Щепкин объяснил Юсупу Марковичу, начинающий английский Ч. Диккенс, накидал финплан развивать публичные у себя и желает перенять опыт. Николай Васильевич перед помещённым в мягкие кресла и диваны обществом, чуть отведя назад левую и держа в правой рукопись. Позднее Иван Тургенев, ещё один прорвавшийся к издателям этой непостижимой страны сносно, хоть и бегло описал своё на декламациях «Ревизора», добавить, паче в границах избранной манеры, очерков на авось, конфузливо помещают главное, без излишних, желательно, не время. Николай Васильевич произносил такие: «Зачем же говорить о ранимости, да ранимости, да уязвимости души, когда и так с этим всё внятно? Однако ж всё, да выходит, что не вполне, если уж даже такого свойства сочинитель, как ваш покорный слуга, взялся изображать все выверты этой сякой ранимости. Вот ведь образовывается какая загогулина, какая непонятность, даже, позволю себе сообщить, изуверство. Ведь ежели один сообщает словам такое направленье: у этого человека весьма ранимая душа; отчего-то все сразу понимают, что человек этот добр, отзывчив, светел израненной своею душою и помыслами. Или же ещё говорят: да, человек этот скрытен, угрюм, бывает неуступчив, случается глумлив, жестокосерден, чёрств, а порой так и вовсе естественнейший скотина, но душа у него ранимая. Тогда-то все предыдущие последнему эпитеты, все эти сообщённые человеку аттестации, рассеиваются дыханием панночки-ведьмы и все понимают, что человек этот куда как не плох». Опять ты за свои морали, Василий Андреевич, покряхтывая в диване, едва Николай Васильевич сделал паузу перевести. Ты лучше представь нам что-нибудь забористое, чтоб рассмеяться. За высокими окнами дома Жуковского ещё лежал снег и развёртывалась серая петербургская мгла, Юсуп Маркович не любил. Он отвёл взгляд от окна и посмотрел на чтеца. Тот, как ни странно, прервал предыдущее, подошёл к узкой банкетке у стены комнаты, на коей у него черновики в папке и несколько книг, собственных и иных. Взялся за, разогнал связанные тесёмки, извлёк на свет лист, лежал сверху, как будто подготовленный. Приняв прежнюю стал. «Добрый дракон в полчаса с небольшим пронес сэра Чичикова чрез десятиверстное пространство: сначала дубровою, потом хлебами, начинавшими зеленеть посреди свежей орани, потом горной окраиной, с которой поминутно открывались виды на отдаленья; потом широкою аллеею лип, едва начинавшихся развиваться, внесли его в самую середину королевства. Тут аллея лип своротила направо и, превратясь в улицу овальных тополей, огороженных снизу плетеными коробками, уперлась в чугунные сквозные вороты, сквозь которые глядел кудряво богатый резной фронтон замка колдуна, опиравшийся на восемь коринфских колонн. Повсюду несло масляной краской, всё обновлявшей и ничему не дававшей состареться. Двор чистотой подобен был паркету. С почтеньем сэр Чичиков соскочил с дракона, приказал о себе доложить волшебнику и был введен к нему прямо в кабинет. Волшебник поразил его величественной наружностью. Он был в атласном стеганом халате великолепного пурпура. Открытый взгляд, лицо мужественное, усы и большие бакенбарды с проседью, стрижка на затылке низкая, под гребенку, шея сзади толстая, называемая в три этажа, или в три складки, с трещиной поперек; словом, это был один из тех картинных волшебников, которыми так богат был знаменитый 12-й год эпохи Межгосударства. Волшебник Бетрищевуд, как и многие из нас, заключал в себе при куче достоинств и кучу недостатков. То и другое, как водится в русском человеке, было набросано у него в каком-то картинном беспорядке. В решительные минуты – великодушье, храбрость, безграничная щедрость, ум во всем и, в примесь к этому, капризы, честолюбье, самолюбие и те мелкие личности, без которых не обходится ни один русской, когда он сидит без дела. Он не любил всех, которые ушли вперед его по службе, и выражался о них едко, в колких эпиграммах. Всего больше доставалось его прежнему сотоварищу, которого считал он ниже себя и умом, и способностями, и который, однако же, обогнал его и был уже придворным магом Солькурского генерал-губернатора, и, как нарочно, в сей благословенной губернии находились его самого поместья, так что он очутился как бы в зависимости от него. В отместку язвил он его при всяком случае, порочил всякое распоряженье и видел во всех мерах и действиях его верх неразумия. В нем было всё как-то странно, начиная с просвещения, которого он был поборник и ревнитель; любил блеснуть и любил также знать то, чего другие не знают, и не любил тех людей, которые знают что-нибудь такое, чего он не знает. Словом, он любил немного похвастать умом. Воспитанный полуиностранным воспитаньем, он хотел сыграть в то же время роль русского волшебника-волхва, свершая нетребные иным, да и ему тоже, обряды, лишь бы затмить глаз. И не мудрено, что с такой неровностью в характере и такими крупными, яркими противоположностями, он должен был неминуемо встретить множество неприятностей по стезе волшебства, вследствие которых и вышел в отставку, обвиняя во всем какую-то враждебную криптомагическую партию и не имея великодушия обвинить в чем-либо себя самого. В отставке сохранил он ту же картинную, величавую осанку. В сертуке ли, во фраке ли, в мантии и колпаке со звёздами – он был всё тот же. От голоса до малейшего телодвиженья, в нем всё было властительное, повелевающее, внушавшее в низших чинах если не уважение, то, по крайней мере, робость». Не прерывать теченья прочитанной, несвоевременно о реакциях. Василий Андреевич начал посмеиваться ещё когда произнесены «с почтеньем сэр Чичиков соскочил с дракона». С произнесеньем «волшебник Бетрищевуд» хохотали уже, в особенности Маркович, буквально заходясь каким-то скоморошьим, с подвыванием и подсвистом лёгких. Улыбался англичанин Диккенс, вследствие незнания не умел постичь смысл прочитанного, однако не мог не поддаться всеобщему смехотворному. Между тем с Юсупом Марковичем невообразимое, не умел остановиться. Как безумный, узревший глазами симфонию и её постигший, сгибаясь лицом к коленям и полу, чего ему, с его сердечной, делать совершеннейше. Все кругом уже в недоумении, Щепкин объятый недоумением более, Иессеева по спине, давая понять, что хватит и в то же время осведомляясь, не хватит ли? Юсуп Маркович взахлёб ещё какое-то, резко замолчал, схватился за сердце, побледнел и повис руками и головой к полу, опираясь душкорпусом о колени.

Криптоархеология как квазинаука сама собой, необходимость скрывать находки и выводы туловища раздулась до размеров монгольфьера (растасканного не кислородом), сломала колени истины, тонкие, никто не хотел защищать. Квазинаука не может претендовать на большее и премии, занятность, и то, относительную занятности вселенной, но не всё печально до хронической меланхолии, прослеживаются цели, без воображения, но с дипломами именуют «квази», различные при толкованиях. О квазицелях криптоархеологии самозабвенно лекционировать, в силу обстоятельств с поверхности, известны миру в малом до, всякий прохожий на улице или несчастный в очереди в теплушку, криптоархеолог с планом раскопок на Марсе. Криптоархеолог Готлиб Салем, в степени лизоблюдства назначателям и его единоутробный Серенус, один спроворил «Апологию», только грезили, в ту же хромую шеренгу ещё один ранее не, оксиопически-важный, Агафангел Рихардович Неубау. Описывая его теперешние, не в порядке, зажат между двумя нелицеприятными, именно радиоведущим Гансом Фриче и банкиром Ялмаром Шахтом, положение заслужил с разницей. Фриче и Шахт руководствовались квазицелями Третьего рейха, Неубау криптоархеолог со всеми вытекающими. Его роль в концентрации, квазироль, интересная только в однобоких проявлениях, ясна пыточному приказу, кому её выяснять. Его поза стерха в процессе, как и упоминание в приговоре, не подлежит пропитке оптимизмом. Имя Рихард в собственном, потугой изобразить, обыкновенное прошлое, вместе с хоть какое-то будущее. Благодаря находили австрийцем, полагали отечеством Инсбрук, доводилось, однако пуповину не там. В связи с причастностью к системе ветвей над обрывом, между лобной долей и шишками на затылке машина времени, топливо архивная пыль, цель жизни отыскать следы какие только оставлены, концы в воду даже боги, неизбежность к единственному против пантеона, да этому Эмилю-шлемилю с его подчиняющейся командам рощей, с поразительным схлопывались в почки многие его. С забором и атрибутами вроде чёрной, часов идущих в обратную, пихт, смешно сказать, пихт спора, даже не окропил разделочную, не усматривая в учении особенной, главное кинесико-историчности. Мог бы пуститься на поиски жизненных куч оставленных на пути литзаката загадочным Эмилем. Нельзя в сознании колобродить мифы за исторические подкреплённые, действует в псевдокультической традиции. Агафангел видел как Сизиф закатывает ядро, а Мария Анна Шикльгрубер в качестве меры зашивает анус внука. До сведенья выше, исход процесса над предрешён, это Шахт и Фриче ещё верили в журение на расстоянии, а у него даже адвокат оказался масштабно-фальшивым. Давно нацелился на высокий подоконник в каменном мешке, в самый на высоте подбородка-нокаута. Закончил запись, завинтил, стальное перо в колпак со следами автоматной очереди. Хрустнул коленями, к возможности свободы, от неё три широких и накуканил бакенбард. Снабжённая башня на рыночной, пугался ещё Каспариус, отбивала временную чечётку-на-паях.